- Какая тема, Макс? Весь город на Аркадьича молится: у пацана жвачку не отымешь – у всех свои права вдруг появились.
- Плохо разве? Демократы Россию развалили-продали - мы порядок навели.
- Я что, я разве против порядка?  Да только кушать шибко хочется.
- Был ты, Яша, при делах – сорвался: зачем же у своих красть.
- Так ведь не доказано.
- А-а, брось, - махнул рукой Макс. – Будь рад, не удавили - Аркадич крови не любит.
И к Гарику:
- Так что у тебя за тема к Чинарику?
Гарик опять смутился:
- Да так, тюремный должок.
- Расскажи - у тебя сегодня день удач и покаяний…
Под колючим взглядом Макса Гарик почувствовал себя неуютно.
Вернулись Валёк с Мустафой, а между ними Чинарик – взъерошенный, запуганный, будто воробей после птичьей драки. Вошедшие сели, Чинарик стоял.
- Прогуливаешь? – строго сказал Макс. – Неделя-то рабочая.
- У меня вертухай на привязи.
- С трудом верится, - Макс с презрением осмотрел его жалкую фигуру. – Что Гарику задолжал?
- А? Этому? – Чинарик оглянулся на Гарика. – Ничего. Ему ничего. Был разговор с другим кентом, а этот прицепился, сел на хвост.
- О чём разговор?
Чинарик глубоко вздохнул, выдохнул и начал рассказывать:
- Задумали мы на зоне дельце одно. Мамка у меня в деревенскую контору  в любое время вхожа.  Рассказывала: там, в сейфе иногда такие суммы ночуют – на всю жисть хватит. Главное, мамка у меня с понятиями - и подскажет, и поможет, если в долю взять.
- Красть не хорошо, - сказал Макс укоризненно и повернулся в кресле к Гарику.
Чинарик замолчал удивлённый, а хмурый Гарик отвернулся.
- Как, говоришь, деревня твоя обзывается?
- Рождественка.
- Я к Аркадичу, - негромко сказал Макс своему приятелю, всё время молча сидевшему за столом, и остальным. – Поскучайте часок.
Вышли вместе с Вальком.

11

Всякий раз, когда Колька Чирков, известный в определённых кругах под кличкой Чинарик, появлялся дома, мать начинала его ругать:
- Дурак ты, дурак: воруй да не попадайся, зазря не сиди - ума в тюрьме набирайся.
Чинарик не пререкался.
Катерина Петровна была человеком очень сложным и трудным. Испытания, выпавшие на её долю в детстве и юности, незарубцевавшиеся раны ревности  в недолгом замужестве изломали её характер, сделали раздражительной, нетерпимой, капризной и даже жестокой.Она была вся соткана из противоречий, вела нескончаемые войны с соседями, с начальством, и по неуживчивости характера одна только работа и была ей доступна – поломойки: не с кем было конфликтовать.
Колька жалел свою мать, но больше одного дня в гостях у неё не выдерживал - мать на радостях немедленно напивалась, и все «достоинства» её характера выпирали острыми углами. Схватиться за кухонный нож, кочергу или полено на любое возражение для неё было плёвым делом. В таком состоянии Чинарик боялся свою мать вполне обоснованно.
В этот раз, появившись на пороге отчего дома, Колька решил взять «быка за рога», не дожидаясь, когда мать возьмётся за крышку фляги с брагой.

Руки ходуном ходили, по лбу из-под косынки побежала струйка пота. Она затарабанила в дверь:
- Митрич, открой! Спишь, пень трухлявый.
Не сразу за дверью раздался скрипучий глас:
- Ты что ль, Катерина? Чё так поздно припёрлась?
- А лучше рано?
- Ты сказала, до свету вернёшься, а ещё ночь не преломилась. А вот не открою - иди домой.
- Я тебе не открою! Я тебе так не открою, пень трухлявый. Все рёбрышки твои гнилые пересчитаю.
Она штурмом бросилась на дверь, а та взяла да и открылась. На пороге старичок с весьма добродушной, густо поросшей щетиной физиономией.
- Заходи, коль не боишься. А то возьму и сотворю над тобой мужскую потребу.
- И-ии, творильщик, - Катерина ткнула пятернёй ему в пах. - Есть хоть чем?
Старичок охнул и согнулся.
- Ты, блин, баба…!
И тут он увидел Гарика.
- Это ктой-то с тобой? Стой! Сюда нельзя.
Гарик ловко прыснул ему в лицо аэрозоль из баллончика, и старик, закинув руки за спину, будто через голову кувыркнулся, затих.
- Подожди закрывать, - Гарик шмыгнул за дверь.
Через несколько минут перед конторой притормозила машина, а потом звук её мотора растворился вдали. В дверь протиснулись двое.
- Показывай мать, - взял на себя руководство операцией Дымоход.
Замок на двери кассы Гарик открыл без труда, с сейфом произошла заминка. Несколько минут он скрежетал отмычками, а потом начал тихо материться.
- Пили, маэстро, - Дымоход протянул ему ножовку.
Какие красивые и лихие парни, думала Катерина, томясь нетерпением, и живут они красиво. Она чуть не всплакнула, расчувствовавшись, над своей судьбой. Но Бог даст, нынче это кончится – будет и на её улице праздник.
Спустилась вниз, склонилась над поверженным сторожем. Прислушалась - дышит, нет?
Что ж они его не убили? Проспится и каюк Катерине Чирковой - менты заметут, в кутузку упрячут. Что ж мне с ними что ль бежать? А возьмут ли?
Потопала наверх.
Гарик пилил дужку замка – методичный скребущий звук, заполняя комнату, в щель под дверью протекал в коридор. Жалобно звенькнуло полотно, ломаясь.
- Чёрт! – выругался Гарик. – Металл тяжёлый.
- Руки кривые, - не согласился Дымоход, протягивая новое полотно. – Держи.
- Послушай, Яша, Казахстан рукой подать, за рулём Мустафа, берём бабки – и ищи ветра в поле.
- Корсак найдёт, - усмехнулся Дымоход. – Да и не бабки мне сейчас важны - хочу в Движение вернуться.
- Продашь?
- Пили. Забыли.
Вошла Катерина.
- Слушайте, вы сторожа думаете кончать?
- А зачем? - откликнулся Дымоход.
- Как зачем? Очнётся - меня вложит. Ну, а я вас.
Дымоход направил ей в лицо луч фонаря.
- А ты нас знаешь? Так может лучше тебя положить - здесь след и оборвётся.
- Вот вы какие, - Катерина попятилась к двери. - Сейчас побегу, заору, всё село подниму.

И Вальку:
- Ключи. Я к шефу.
В молодости Николай Аркадьевич Кузьмин вёл беспокойную воровскую жизнь  и был известен под кличкой Колька Корсак. Прозвали его так за сходство со степной лисицей, и такую же изощрённую хитрость. Не раз «парился у хозяина», а когда остепенился, попал в Движение, которому стал служить верой и правдой. И не прогадал.
После свержения коммунистов, официальная власть слабела день ото дня, а страну прибирала к рукам организованная преступность. По поручению Движения появился Колька Корсак в небольшом, но перспективном южноуральском городке, где две банды вели нескончаемую борьбу за единоличное влияние. Массовые драки, перестрелки, три-четыре трупа ежедневно приводили жителей в ужас, а милицию в панику.
Корсак встретился с лидерами банд, предъявил мандат Движения, потребовал прекратить междоусобицу, замириться и служить единой организации. Макс согласился, а Большак нет. Большака убил приезжий киллер. Его сторонники частью покорились, частью разбежались, особо строптивые переселились на кладбище, по соседству со своим лидером.
В город пришёл Порядок. Заводы работали и платили Движению. Коммерсанты торговали и платили Движению. Прекратились не только драки и убийства, воровство преследовалось и искоренялось твёрдой рукой «Смотрящего». Девчонки потеряли стыд и страх – до утра гуляли уютными аллеями в мини-юбочках, а насильников застращали раз и навсегда, отрезав одному из них орудие преступления нестерильным ножом.
Весь город знал, что настоящая и справедливая власть – за стеклянной дверью «Общественной приёмной». Здесь лишали капиталов недобросовестных бизнесменов, здесь решали, что и где строить, чему в городе быть, а без чего можно обойтись.
Николай Аркадьевич по праву гордился заслугами, считая бум деловой жизни и процветание города исключительно своей заслугой и главным делом жизни.
Выстроив за городом двухэтажный дом с великолепной усадьбой, доступ в которую был позволен лишь ограниченному кругу лиц, он большую часть времени проводил у телевизора, интересуясь российскими и международными новостями, которые немедленно обсуждал по телефону с друзьями, осевшими, как и он, по всей стране. Если бы не преклонный возраст, думал Николай Аркадьевич, он мог бы стать Президентом и точно навёл бы должный порядок в России-матушке.
Жил он одиноко - воровской закон запрещал иметь семью, но детей любил. Иногда бывал в школах или детских садах, и всегда его визит сопровождался внушительным денежным даром - городской общак соперничал с его бюджетом.
Администрация города, от Главы до секретарши, страшились Николая Аркадьевича. Не раз он, депутат областного собрания, заявлял:
- Мне рентген не нужен, я вас, плетей-бюрократов, насквозь вижу.
И казалось, действительно видит. О его проницательности в городе легенды слагали. Никто не решался врать ему в глаза – маленькие, невыразительные, с мутными зрачками, но с цепким и безжалостным взглядом, наводящим цепенящий ужас на собеседника.
Верша в городе и прилегающих сельских районах суд скорый и правый, Николай Аркадьевич, напрочь исключил смертную казнь для виновных. Пытки, мордобой применялись крайне редко. Обычная мера – денежный штраф, если провинившийся мог платить, работая. В отсутствии таких перспектив, преступившего закон, обирали до нитки и отправляли на зону перевоспитываться, повешав на него всё, что было у ментов нераскрытого к тому времени.
Как правило, Корсак обращал внимание и вмешивался лишь в дела людей состоятельных, известных в округе. За то снискал симпатии простого населения. «Наш Виссарионыч» - говорили о нём в народе.
Кивнув Максу, что информация получена и понята, Николай Аркадьевич задумался.

14

Чёрный Мерседес мягко затормозил у облезлых, покосившихся ворот. Катерина выпорхнула, прижимая к груди целлофановый свёрток.
- Зайдёте?
- Конечно, ставь самовар, - Николай Аркадьевич, потоптался на месте, разминая затёкшие ноги, вздохнул полной грудью. – Хорошо в деревне летом!
- Вот он, тут живёт, - Чиркова ткнула пальцем в соседние, нарядные, с петухами на коньке ворота.
- Покурите, - приказал Корсак Максу и охраннику.
Его палец не успел коснуться кнопки звонка – калитка распахнулась.
Опрятная старушка с авоськой в руках с любопытством взглянула на него:
- Вы к кому?
- Хозяин дома? Я – депутат областного собрания, - Николай Аркадьевич предъявил удостоверение.
- Да, да, - старушка охотно закивала головой. – Проходите. Собака в клетушке. Я в магазин.
Корсак прошёл опрятным двором, поднялся на высокое крыльцо, толкнул дверь. Остановился на пороге комнаты, застеленной половиками.
Навстречу из глубины дома вышел высокий седой старик его возраста. Приветливая улыбка озарила мужественное лицо:
- Проходите, проходите, не разуваясь - на улице грязи нет, а дорожки всё равно не сегодня-завтра стирать.
Николай Аркадьевич прошёл к столу, представился депутатом и сел на стул, с любопытством оглядывая убранство кухни.
- Не поздно в политики-то? – поинтересовался Лука Фатеич. – С какого вы года?
- Тяжковато, конечно, на закате жизни, - согласился гость. – Но когда-то надо исправлять ошибки - дров-то наломали не мало.
- А сейчас не ломаем, значит?
- Есть, конечно, но всё же не тридцать седьмой год. Запугал этот год русского человека на два поколения вперёд. Схватят тебя ни за что ни про что и в прах изведут, даже не узнать – куда сослан. Только так и делали, чтобы от человека следа не осталось, будто его никогда и не было на белом свете. Коли жена у тебя была – её в одну сторону, детишек в другую. Раскидают семью по разным углам. Сколько же детей от голода мутноглазых бродило по сибирским околицам. «Подайте Христа ради!», - пели они. А родители их в гулагах загибались. Хоронить в тундре копотно – в мешок зашьют и в воду, топь болотную ногами затопчут. Будто и не было человека. Но выживали. Русский народ, слава Богу, в целом свете народ особенный, отличается умом, силою, догадкой.
Лукьянов реплику бросил, накрывая стол приборами для кофе:
- Что ж теперь обнищали? На весь мир срамимся.
- Дураки потому что в правителях - за водой к речке через ручей ходят.
- Сами говорили, товарищ депутат - шибко умных надолго садят.
Николай Аркадьевич смерил хозяина долгим изучающим взглядом:
- Я своё отсидел – закончил все университеты. Теперь эта вся садильня вот здесь, под рукой у меня. Любого раздавлю, только сок брызнет.
Лукьянов тоже ещё раз внимательно оглядел гостя:
- А я так думал - депутаты всё больше языком.
- Давно уж я не вру – нет нужды. Сказывала бабушка - лжа что ржа. Ошибки, признаюсь, бывают. Так на то и человек живой, чтоб проявлять живой интерес.
- Ваш интерес какой? - Лука почувствовал тревожные симптомы и начал напрягаться.
- Всяк человек кормится, как может – за всеми не углядишь. Наш депутатский долг присматривать, чтоб на столе человечиной не пахло. Ведь нам, русским людям хлеба не надо - друг друга жрём и тем сыты бываем. А ведь Христос учит - нельзя жить чужим горем. И воровать тоже с оглядкой надо - где взять, у кого взять.
Лука Фатеич побледнел лицом:

Последние короли Увелки

Нет героев от рожденья - они рождаются в боях.
(А. Твардовский)

1

Это случилось в последний день хмурого февраля. Низкое небо вдруг задымилось, понеслось куда-то с бешеной скоростью, повалил снег, и на улицы нежданно-негаданно ворвался буран. Пешеходы быстро пересекали улицы, скрывались в  магазинах и подъездах жилых домов, и вслед за ними в двери ломился ветер.
Мело весь день. К вечеру ветер ещё задувал, но как будто бы приустал и гонялся за прохожими уже без прежней ярости, хотя и разогнал всех по домам. С наступлением темноты на улицах совсем обезлюдело.
Я не страдаю ни манией подозрительности, ни избытком робости, но уж очень необычно выглядела группа молодых людей на автобусной остановке как раз перед моим двором. Что их держит тут в такую дохлую погоду да ещё без выпивки? Насколько позволяет судить мой жизненный опыт, такие компашки обычно делятся на две категории, исходя из того, как они реагируют на случайных прохожих. Если они остановят меня, то это хулиганы, и наоборот.
- Эй, Толян, куда плетёшься?
Я остановился.
И всё-таки это были нарушители порядка. Нельзя сказать, что их предложение ошарашило меня, но всё же потребовался минутный тайм-аут для размышлений.
- Ледовое побоище? Ладно, но при условии, что вы тут же не драпанёте в разные стороны, бросив меня, хромоного.
- Мы-то как раз побежим, но смотри сюда…
Я заглянул в свой двор и обалдел - сотня, а может и поболее парней, вооружённых кольями, цепями, дубинками и ещё черте чем, томились в молчаливом ожидании, будто засадный полк Александра Невского.
Знакомый, окликнувший меня, со всей откровенностью обрисовал ситуацию, в эпицентр которой я попал. Вкратце это звучало так. В последнее время южноуральские парни стали пошаливать у нас на танцах, и местные ребята дружно собрались посчитать им рёбра.
- Прямо чикагские будни, - подивился я. – Хоть и не хожу на танцы, но как патриот и мужчина, готов биться за правое дело – укажите моё место. Впрочем, больше пользы от меня будет ни как от участника сражения, а как от его очевидца - ведь кто-то ж должен описать нашу славную победу над зарвавшимися горожанами.
Со мной немедленно согласились.

«Ну и мерзкая же особа, - подумал Тимофей. – Как такую в снохи?»
- Та-ак, - сказал, собравшись с духом. – Нагрешили, стало быть.
- Так ведь, - игриво ответила девица, - не грешит, кто в земле лежит.
- Что-то ты не очень убиваешься.
- А что уж больно-то убиваться: не мать велела – сама терпела. Не он, так другой бы околдовал.
Тимофей вдруг пожалел сына - спасать парня надо от такой напасти. Маша же Иванова глядела на него развесёлыми глазами, то и дело встряхивая головой. И совсем ей не страшно, что живот нагуляла. Сказано, человек стоит того, чего стоят его тревоги.
- Ну, я пойду, - девица спрыгнула с забора. – Позже с мамкой придём – готовьтесь.
Тимофей смотрел ей вслед, и вид у него был до того жалкий и растерянный, что казалось, что не мужчина стоит, подбитый сединой, а мальчишка, одураченный и околпаченный со всех сторон.
- Аллах всемогущий! Вот беда! Вот несчастье! – бормотал он вперемешку с молитвой. Наконец принял решение и ринулся в дом с рыком. – Запорю!
Увидев отца с дико перекошенным от злобы лицом и конским кнутом в руках, шестнадцатилетний Султан Гулиев немо испугался и, вдавливаясь спиной в печь, а затем в стену, словно отыскивая спасительную дыру, допятился до угла, где защитно вскинул руки над головой и закрыл глаза.
- Откуда? Откуда ты её выкопал? Где ты нашёл эту девку в блажном уме?
- А, что, отец? Что я сделал? – удивился Султан из-под руки.
- Я хоть и сам грешен, - сказал Тимофей, силясь овладеть собой и провести экзекуцию умом, а не сердцем. – Но до такого не опускался. Ты бы лучше сучке соседской щенят заделал.
- Ты, отец, часом не спятил? – страх покинул Султана: он быстро смекнул, что в углу ему кнут совсем и не страшен. – Ты скажи, чего взбеленился?
- Отпирается и не краснеет, - Тимофей воззрился на сына, будто отыскивая на лице его признаки подозрительного румянца. – Ты дуру эту русскую зачем брюхатил? Если женилка покоя не даёт, так я тебе её вмиг укорочу.
Тимофей пошарил вокруг взглядом, будто подыскивая инструмент для хирургической операции, и в этот момент Султан метнулся к двери.
- Ай, шайтан! – старший Гулиев кинулся следом, не догнав, кричал на всю улицу. – Домой не вздумай возвращаться. Живи там, где нагрешил.
Голос его срывался на петушиный крик.

3

Репейники цеплялись за штанины. Голые стебли одуванчиков утратили уже свои пуховые береты. Травы побурели, не выдержав палящих лучей, но лето уже переломилось. Солнце хотя и поднималось высоко в голубом небе, но уже не припекало – косить будет не жарко. Всё приуныло в ожидании осени. Лишь тополя безмятежно шелестели зелёными листьями, словно не чувствуя, что лето на исходе.
Показался табор.
У костра рядом с Тимофеем Гулиевым сидел старый его приятель – Иван Степанович Кылосов, заведующий клубом имени Володарского и заядлый рыбак. Он вертел в руках папиросу и, поглядывая в костёр, приценивался к уголькам.
- Выспался, Иван Степанович? – иронично, но с уважением спросил Тимофей, помешивая варево в закопченном котле.
Широкие густые брови Кылосова дрогнули, губы раскрылись, обнажив ровные крепкие зубы:
- Такое привиделось! И сказать смешно… Чудный сон!
Тимофей присел на корточки, хлебнул из ложки, сдувая пар и щурясь:
- Какой, Степаныч?
Кылосов расплылся блаженной улыбкой.

- Спорим? – Вовка Евдокимов по-взрослому протянул завклубом ладонь.
- Да ну тебя, - Иван Степанович досадливо отмахнулся. А потом вдруг заиграло в нём что-то. Вышиб ногтём папироску из пачки. – Кури, сопляк.
Вовка выкурил и получил новую.
- Кури, кури - хвастунов, знаешь, как учат, - папироса за папиросой Кылосов опорожнял свою пачку.
Пока парень курил, Иван Степанович катал меж пальцев очередную папиросу. Поглядывая друг на друга, будто петухи перед дракой, они оба не по-доброму усмехались.
Когда пачка кончилась, Иван Степанович растерянно огляделся. Тимофей Гулиев хмурился и осуждающе качал головой. Султан безучастно смотрел на огонь. Победитель пари отчаянно плевался и важничал, поглядывая на Кылосова осоловелыми глазами.
И вот за эту минуту сомнительного торжества расплатился Вовка Евдокимов затмением в лёгких и хроническим кашлем на всю свою жизнь.
- Ты чей будешь? - завклубом будто теперь спохватился, что по должности своей является наставником молодёжи, и пари его с пацаном бросает тень на профессиональную репутацию. - Как зовут?
- Ева, - вскинул Вовка отяжелевшую голову.
- Так ты что ль, правда, девица?
- Да нет, - усмехнулся Тимофей Гулиев. - Какая ж это девка, коль в мужскую баню ходит? Это у него инициалы такие - Евдокимов Владимир Андреевич.

4

Наступила распутица, и с нею началась головная боль заведующего клубом имени Володарского. Вернулась в город учащаяся молодёжь от бабок из деревень, из далёких «гостей», с разнообразных практик, из лагерей и домов отдыха, а с нею возобновились, прерванные на лето, танцевальные вечера. Для борьбы с «грязеносцами» Иван Степанович поставил у входа ёмкости с водой для мытья обуви, удвоил пропускающий заслон у дверей. Но это были лишь «цветочки». «Ягодки» жили неподалёку в строительном вагончике.
То были калымщики, невесть откуда приехавшие и всё лето восстанавливающие что-то на золотодобывающей шахте. Танцы их не интересовали, но скучно было каждый вечер пить водку после работы в кругу одних и тех же небритых лиц. Сверкающий огнями клуб  манил искателей приключений под пьяную руку. Здесь можно было сыграть в бильярд, заглянуть в буфет, без опаски покуролесить среди нарядных девчонок и сопливых пацанов.
Серьёзных столкновений не было, но испорченные вечера от нашествия немытых, небритых и пьяных мужиков камнем ложились на сердце Кылосова и вызывали головную боль, ещё не начавшись. По натуре своей нескандальный, даже трусоватый, Иван Степанович насмерть боялся этих подвыпивших верзил, и только профессиональный долг и отеческая любовь к молодёжи заставляли его преграждать хулиганам путь.
Обычно это начиналось телефонным звонком снизу:
- Пришли, Иван Степанович.
И Кылосов, проглотив холодный комок, подступивший к горлу, сунув трясущиеся руки в карманы пиджака, спускался вниз.
Пришельцы, числом пять человек, стояли кружком, курили и сплёвывали под ноги.
Молодёжь растянулась широкой и плотной цепью на высоком крыльце клуба. Туда-сюда сновали девчонки, подбивая ребят к решительным действиям.
- Эй, сопленосы, чего распетушились? Мы же по-хорошему. А могём и по-плохому.
- Не пужай! Не боимся, - звонко отозвалась курносая девица в короткой плиссированной юбке. Подхватив свою юбочку двумя пальцами, манерно растянув её в стороны, притоптывая высокими ботами, прошлась кругом по ступенькам:

Молодёжь с крыльца клуба подалась вперёд и выросла стеной за спиной Гулиева. Между двумя, готовыми сомкнуться в рукопашной, сторонами суетился Кылосов.
- Ну, всё, всё, кончайте. Расходитесь - на сегодня хватит драк.
Между тем, поверженный Степан поднялся на полусогнутых дрожащих ногах и некоторое время оставался на месте, как цирковой борец на арене перед притихшей толпой. Но едва он сделал шаг, как, не удержав равновесия, опрокинулся на спину, тяжко ухнув массивным телом об асфальт.
Его конфуз клубная молодёжь приветствовала дружными радостными криками. Султан вмял каблуком ботинка упавшую соломенную шляпу, сунул руки в карманы и, сутулясь, будто от холода, вбежал по ступенькам на крыльцо и скрылся за входными дверями.
Кылосов,  раскинув руки в стороны, двинулся на молодёжь:
- Ну, всё. Ну, всё. Заходите - вон девчонки как замёрзли.
Калымщики подняли своего приятеля, оттряхнули, подхватили подмышки и поволокли прочь - двигаться без посторонней помощи он ещё не мог.
Вовка Евдокимов поднял, отряхнул Султанову кепку, крикнул в спину удаляющимся:
- Что, мужики, за пузырём помчались? Уговор дороже денег.

5

Из шахтёрского городка Пласт автобус уходил в областной центр дважды в день – утром и вечером. Утром в выходной день уезжать никому не хотелось, а вечером автобус был переполнен, да и билет, даже для студентов, обходился в полную цену. Другой путь – на местном автобусе до Увелки, а оттуда в Челябинск на электричке, на которую билеты покупали только девчонки, да и то за полцены.
Автобус подруливал к самому вокзалу за полчаса до прихода электрички, и эти тридцать минут ожидания были для пластовской молодёжи Дантовым кругом ада. Вся Увельская шпана – любители побить толпой одного – будто цирк Шапито, ожидали жёлтый «ЛиАЗ» воскресными вечерами на привокзальной площади.
Если не было поблизости стражей порядка, пластовчан вытаскивали из салона в только что раскрытые двери и «метелили» прямо у колёс автобуса. С некоторых пор встречать злополучный автобус, охранять на вокзале и провожать до электрички приезжую молодёжь обязали наряд милиции. Тем с большим остервенением и жестокостью измывалась шпана над пластовчанами, когда люди в погонах отсутствовали. Впрочем, «наезды» продолжались и в электричке – учащихся в Челябинске увельчан было значительно больше, чем из шахтёрского городка Пласт.
Всё изменилось, когда район вокзала объявили своей территорией братья Прокоповы, а самый шустрый из них – Василий – назвался королём Увелки. Для всего густонаселённого рабочего посёлка это заявление звучало более чем амбициозно, но для транзитных пассажиров, не высовывавших носа с вокзала, вполне годилось. Васька Прокоп запретил бессмысленные избиения приезжих, более того, его дружки встречали на площади автобус и следили, чтобы кто из местных не затеял с пассажирами потасовку. За устроенный порядок самозваный «король» требовал немногого - по рублику с пацана, по полтиннику с девчонки.
Платили, потому что выбор-то невелик - плати или отлупят. Впрочем, Васька, учащийся челябинского ПТУ, сам ездил на электричке воскресными вечерами и придумал такую штуку. Вся отъезжающая с Увельского вокзала молодёжь сбивалась в один вагон, и чтобы попасть в этот вагон, надо было заплатить Прокопу. Но уж потом, под защитой его дружков, можно было безбоязненно ехать до самого Челябинска.
А бояться беззащитному пассажиру в двухчасовой поездке до конечной остановки было кого. Молодёжь садилась в электричку на каждом полустанке, но в Еманжелинске и Томино в вагоны врывались организованные банды, подобно Увельской. И тогда начинались побоища.

- Следующая остановка – станция Еманжелинск.
Будто по команде в разных концах вагона поднялись со своих мест десятка два парней.
- Граждане пассажиры, приобретаем билетики.
Началась придуманная Прокопом оплата проезда.
Баланда преобразился:
- Ну, что, голубчики, слыхали? Девушек я без денег обилечу, а с вас, орёлики, по рублику. 
- Ты что, контролёр или кассир? – спросил Султан. – Покажи удостоверение.
- А вот оно, - Баланда встал на ноги и сунул Гулиеву кулак под нос.
- Ну, тогда у меня проездной, - сказал, поднимаясь, Султан.
Он расстегнул куртку и предъявил значок на груди – «Кандидат в мастера спорта СССР».
- Дай сюда, - Баланда попытался сорвать значок.
- На! – хорошо поставленный апперкот опрокинул Валеру на спину. По инерции он ещё проехал немного по полу, собирая на свою куртку шелуху и окурки, и голова его скрылась под лавочкой.
Оцепенение в вагоне длилось несколько мгновений, потом его потряс дружный вопль негодования и топот множества ног. Девчонки, попавшие в эпицентр событий, своими визгами подняли общий шумовой фон на запредельную высоту.
Встав спиной к спине в проходе электрички, Султан и Вова Евдокимов отбивались от нападавших с двух сторон увельских ребят. Причём, Гулиев делал это довольно профессионально - умело защищался от бестолково напирающей толпы, уклонялся от беспорядочно метающихся кулаков, а сам бил редко и прицельно, и после каждого его удара, противников становилось на одного меньше.
Его соратник, что говорится, «держал удар» - не защищался и не уворачивался, и в первые же минуты потасовки его лицо превратилось в одну кровоточащую рану. Но он тоже не махал руками, а поймав одной рукой ближайшего противника, бил его другой до полной отключки. Силёнка у парня была, и порой, после его удачного удара, проход, усеянный кучей барахтающихся тел, освобождался до самых дверей.
В какой-то момент этот проход заполнился новой группой парней, хлынувших из тамбура – то еманжелинцы ворвались через оставленные без присмотра двери. Крики в вагоне достигли своего предела, девчонки визжали без устали - извечные враги увельчан, ворвавшись в секцию, лупили всех подряд, загоняя несопротивляющихся под лавки. Две волны нападавших хлынули от обеих дверей и чуть было не сомкнулись в центре вагона. Но не сомкнулись. На пути осталась прежняя преграда.
Султан возможно, а Евдокимов точно и не заметили смены противников. Используя прежнюю тактику, они выстояли под новым напором, сбили энтузиазм нападавших и постепенно, шаг за шагом, начали их теснить от центра к дверям.
Увельские ребята, опомнившись от неожиданного удара в спину, размётанные с прохода, прыгали теперь через спинки сидений, забирались в тыл извечным врагам своим, били и теснили их прочь. Пример двух пластовчан, удесятерял силы, и вскоре вагон был очищен.
Не повезло попавшим в плен - над ними измывались до самого Челябинска. Но на то и война. Как говорится, кто с кулаками к нам придёт – без тапочек уйдёт.
Отношение к двум строптивым пластовчанам изменилось на противоположное. Сам Васька Прокоп протянул руку примирения Гулиеву, а когда Султан проигнорировал её, ловко нашёлся.
- Здорово! – заявил он, оттопырив большой палец.
Баланда приласкал свежий рубец на скуле:
- Как ты меня…
Но Султану было не до знакомств и поздравлений - Вова Евдокимов никак не мог унять потоки крови из носа. Порвав Гулин носовой платок, он заткнул другу ноздри:
- Дыши ртом.

Не было общего руководства у  этого воинства, не был предусмотрен план ведения боевых действий, забыли и о разведке. Эти промахи свели на нет задуманное. Когда мстители толкнули двери общежития, они оказались запёртыми и подпёртыми изнутри. В окнах верхних этажей маячили напряжённые лица. Окна первого этажа были пусты, чтобы не провоцировать стеклобоя.
Приехавшие подраться заскучали. Покидали в окна снежки из последнего сугроба и стали приставать к случайным прохожим.
- Эй, мужик, скажи «…ля».
Если мужик не мог или отказывался, его поднимали на руки и швыряли в широкую лужу перед подъездом общежития Общества глухонемых.
В окне третьего этажа жилого дома напротив долго и истерично кричала женщина, потом вызвала милицию. Стражи порядка приехали на двух уазиках и «автозаке». Увидев число нарушителей общественного порядка, как-то сразу поскучнели, пообщались с кем-то по рации и остались наблюдать у своих авто. Правда, «автозак» развернули, распахнули двери, нацелив его чрево на разгулявшуюся молодёжь.
Всё изменилось, когда во двор вошла группа мужчин. Среди них Кондрат узнал одного из своих обидчиков:
- Ой, родной, сейчас ты мне за всё заплатишь.
Но глухонемой не признал родства и встретил Мишу кулаком. Толпа взвыла, радуясь появившейся, наконец, возможности проявить своё численное превосходство над убогими. И никто не заметил, как распахнулись двери общежития, и его обитатели, вооружённые кроватными дужками, напали на пришельцев сзади.
Володя Евдокимов, не любитель метелить толпой одного, стоял безучастным в сторонке, сунув руки в карманы.
- Евка, бойся! – раздался крик за спиной.
Вова инстинктивно втянул голову в плечи. Спасла его мерлушковая зимняя шапка, с которой, не имея длинных волос и спортивного «колпачка», он не спешил расставаться в многоликом апреле.
Удар стальной трубы сбил его немодный головной убор. Ева обернулся, и второй удар обрушился на плечо, превратив его левую руку в безжизненную плеть.
Незнакомое лицо, перекошенное злобой, крупные кривые зубы ощеренного рта и толстый язык, пытающийся то ли выдавить какие-то звуки, то ли выскочить наружу, будто вспышкой юпитера осветились на мгновение и отложились в сознании.
Весь мир, яркий и орущий, барахтающийся толпой и сцепившийся в единоборствах, пропал куда-то, и было на всем белом свете только одно это лицо, в которое Ева бил и бил одной здоровой рукой.
Нападавший потерял свою трубу, упав на спину, брыкался длинными ногами, но никак не мог отбиться от яростно наседавшего врага. Он вскакивал и снова падал, и этот опрокидывающий его кулак стал казаться ему живым, никому не принадлежащим существом, спасения от которого быть не может.
Друзья пытались ему помочь, но разъярённого Еву трудно было остановить - сметая всё на своём пути, он продолжал преследовать и бить своего обидчика, а спину ему прикрывал Вовка Попов.
Утратив остатки твёрдости, глухонемой кинулся в паническое бегство. Подгонял доносившийся за спиной топот, а образ Безжалостного Кулака доводил сознание до исступления. Увидев перед собой людей в форме, беглец, мгновенно оценив обстановку, прыгнул в «автозак». Ева следом – гнала вперёд злоба, а мир ещё не обрёл своих реалий в его сознании. Последним запрыгнул верный Попич. Милиционер ловко захлопнул за ним дверь и выдернул рукоятку.
- Заводи, Петро. Всех не взять, так хоть этих голубчиков доставим.
Молоденький сержант замялся:
- Так, это… Они ж поубивают дружка дружку.

Увидев своих практикантов, руководитель группы хлопнул себя по тощим ляжкам - когда успели? Но, приглядевшись к столам и не обнаружив готового для него комплексного обеда на разносе, покачал головой и стал в конец очереди.
Ева, кроша ложкой котлету, манерно пропел:
 
  Граждане, я родом из Баку
  Дайте ж попитаться мастаку.
  Гена, хрен, куда ты прёшься?
  Что ж ты дома не нажрёшься?

В капелле недружно хихикнули - Гену уважали, а больше жалели за доброту и непрактичность.
Пообедав, ребята по одному и группами покидали помещение, а Гена по-прежнему сутулился в хвосте очереди - все вновь входящие обнаруживали знакомых и тут же к ним пристраивались. У крыльца столовой закурили, поджидая всех отставших.
- Зря ты так с мастаком, - поморщился долговязый Вовка Фирсов.
- А ну его, - отмахнулся Ева. – Для меня мастак не личность, а должность, и кем бы он ни был – Геной или поленой – один чёрт угнетатель. И пусть себе торчит…
Фирс глубоко вздохнул, покачал головой и, передав кому-то недокуренную сигарету, вернулся в столовую.
Ну, не умел он так ловко, как Евдокимов, обращаться с толпой и девушками по ту сторону амбразуры – не дано было. И не задумываясь о последствиях, просто подошёл и, упёршись рукой в грудь впередистоящему, потеснил всю очередь:
- Ген, иди сюда.
Очередь заволновалась:
- Это что за клоун? Вы приборзели, петушки. А ну, свали…
Несколько человек, покинув свои места в очереди, окружили Фирса. А тот понял, что провалил задуманное бездарно и томился этим – и Гене не помог, и в конфликт вляпался. Скромный мастак теперь ни за что не полезет поперёк толпы. Эх, надо было взять разнос, а потом его кликать. Ну, не дал Бог ума, зато силёнкой не обидел. Фирс оглядел с высоты своего роста окруживших его рабочих.
- Ну, что, пролетарии, торец чешется? Пойдём поскребу.
- Нет, ну, совсем эти челябинцы обнаглели. Всыпьте ему, ребята, по первое число, - увещевали из очереди пятерых добровольцев, вызвавшихся проводить Фирса до дверей и дальше.
Капеллы перед входом не было. Злясь на себя за провал у амбразуры, Володька подумал, к чему лишние разговоры – сгрёб за шиворот двух ближайших работяг, стукнул лбами и швырнул в разные стороны. Те послушно полетели на землю.
Острая боль в руке выше локтя заставила Фирса вздрогнуть. Обернувшись, перед лицом увидел рассекающую воздух сверкающую сталь. Шлепок по уху могучей пятерни прозвучал, как выстрел. Нападавший обронил своё оружие и кувыркнулся в пыль.
Именно, кувыркнулся, потому что в следующее мгновение был уже на ногах и, пока Фирс сгибал свои сто девяносто два сантиметра к отточенному лезвию, успел его дважды пнуть по ноге, а потом обратиться в бегство. Ещё раньше сбежали с поля боя те двое, что ещё не пострадали в потасовке.
Подняв холодное оружие, Володька устремился вдогонку за обидчиком, не замечая, как пузырится располосованный рукав пиджака, и брызжет кровь во все стороны.

8

После двухчасового безрезультатного обыска, простукивания стен и прощупывания миноискателем половиц, часть криминалистов уехали, а двое остались и пригласили ребят вместе с мастером в комнату.
- Где нож, Фирсов?

- Вот это здорово! – вклинился Ева. – Мальчики отдайте нож и пожалуёте на скамью подсудимых. Нет ножа – позвольте вам выйти вон. Товарищ капитан, за дураков нас держите?
- Отнюдь. За разумных парней. Ведь сейчас вы стоите на перепутье - куда пойти, кем стать? Сдадите нож, получите судимость и условный срок – задумаетесь: так ли  жизнь правим? А уклонитесь сейчас от ответственности, сойдёт малое дело с рук, за большее без опаски примитесь. Банальная воровская философия: мол, жизнь – сплошной фарт, а вы её счастливчики. Кажется вам, что оседлали вы судьбу, а не думаете о том, что, возможно, это она взяла вас в оборот и тащит от решётки до решётки сквозь позор к скорой смерти….
Капитан перевёл дыхание, любуясь произведённым впечатлением. Ева и Фирс приуныли, Попич всё оглядывался на лейтенанта, примостившегося за его спиной, будто ожидая от него какого-то подвоха или неожиданного нападения. Гена, открыв рот, распахнув глаза, забыв обо всём на свете, внимал милиционеру, как вещателю своей собственной судьбы.
- Вся ваша короткая биография, - продолжил капитан после паузы, - это бесконечные петушиные бои за лидерство. Доказать себе и окружающим, что вы – исключительная личность, которой сам чёрт за брата. Ну, и перед кем, с позволения сказать, эта личность герой? Перед своими дружками. Потому что обществу претят такие герои, оно их запирают далеко и надолго. Хочешь настоящей славы? Ищи её на футбольном поле, на ринге, у станка. Конечно, там нож в ход не пустишь - надо напрягать те силы, что Бог дал, да ещё голову и нервы. Проще пырнуть соперника ножом и ходить гоголем, пока не посадили…
- Вот перед кем ты теперь герой? – перебил сам себя капитан, повернувшись к Фирсу. – Перед своими дружками? Если они настоящие друзья, они уважают тебя и без ложного геройства. Перед государством? Для государства ты преступник, ловко заметающий следы. Знаешь что, Фирсов, отдай мне нож и уезжай в свой Челябинск - задерживать не буду. С руководителями практики, я думаю, договорюсь. Заканчивай  ПТУ, сходи в армию, поступи на работу. А когда женишься и станешь отцом, приезжай ко мне – вот тогда мы с тобой оценим вместе: дело я сейчас говорю или так, служебную болтовню осуществляю.
Оперативник замолчал и долго безмолвствовал, вытягивая из Фирса ответ на своё предложение. Виновник его внимания растерянно оглядел присутствующих:
- Не было ножа, товарищ капитан. Лопни мои глаза – не было ножа. Бритва и та не моя.
Оперативники переглянулись, и, кажется, лейтенант усмехнулся - выкусил?
- Я думал, ты проще, - сказал капитан, поднимаясь. – А ты, оказывается, конченый продукт преступного мира.
Фирс угрюмо пожал плечами - думай, что хочешь, Фома Неверующий.
В дверь постучали.
- Кто? – спросил капитан.
- Милиция, - последовали лаконичный ответ и топот удирающих ног.
- Шалят, - усмехнулся лейтенант.
- Среда, - осудил капитан и Фирсу. – Ты можешь пожалеть о своём запирательстве ещё до конца практики - подрежут тебя в тёмном переулке, как пить дать.
- Но... – Гена подхватился со своего места.
- Такая участь грозит любому из ваших пацанов, - повернулся к нему капитан. – Зло не наказано и может породить другое зло. А в результате: мне лишние хлопоты и испорченная отчётность, вам – кровь, и дай Бог, малая.

- Ерунда: нож в лопатку попал – дальше хода не было. А я ему все зубы в пасть вмял – что-то выплюнул, что-то проглотил.
- Ты скажи: когда это кончится? Когда ты повзрослеешь?
- Да уж недолго ждать. Вот схожу в армию, отслужу и сразу за ум возьмусь. Поженимся, если дождёшься, детишек заведём.
- С кем подрался, муженёк?
- А-а, пусть не лезут.
Когда Люся дезинфицировала йодом рану, Попич, должно быть, испытывал сильную боль, но его лицо оставалось спокойным. Девушке вдруг захотелось разбередить рану, заставить парня вскрикнуть, чтобы он почувствовал, что кроме его драк и друзей есть ещё она. И ей нужны его внимание, любовь и защита.
- Слушай, шрам останется - зашивать я не умею. Тебе в больницу надо.
- Мужчину шрамы украшают, - он попытался привлечь её к себе.
- Сидеть! – она смазала порез, прикрыла ватой и забинтовала. Закончив процедуры, Люся ещё раз всё хорошенько осмотрела и лишь после этого отступила в сторону.
Попич осторожно согнул руку, стянутую повязкой, отчего мышцы на его спине напряглись. Люся смотрела на него строго и с осуждением. Сейчас она всем сердцем желала своему парню тысячу болезненных ран, которые можно было бы перевязывать безжалостными руками, чтобы наказать его холодное высокомерие.  Однако в душе-то она понимала, что друг её более полон достоинств, чем недостатков. Его сдержанность в словах и чувствах, скорее скромность, а не бездушие. И ещё, в нём иногда проглядывало нечто угрюмое, но не злое, скорее – какая-то терпеливая, задумчивая грусть.
Люся знала, что Володька – сирота, и воспитывался в детском доме. Был он, несомненно, хорош собой. Чёрные волосы обрамляли широкий лоб и волнами спадали до самых плеч. Он часто хмурил густые брови или надменно выгибал их, что с презрительным прикусом губ являло миру подозрение на его дворянское происхождение. Его глаза, цвета янтаря, отливали золотом. Когда лицо Попича было спокойным, в его правильных и привлекательных очертаниях таилась добрая улыбка. И зачем только он так часто и насмешливо кривит рот или обидчиво поджимает губы?
Люся вздохнула. Пожалуй, он красив, но девчонки замечают его в последнюю очередь: ведь всегда впереди его друзья – наглые, болтливые, приставучие. Да это и хорошо - уж больно она ревнива. Этот недостаток Люся за собой признавала.
- Слушай, что ты сюда ходишь? – вопреки своим мыслям насупилась она.
- А ты в зеркало давно на себя смотрела? Так погляди, погляди, - усмехнулся Попич, с нежностью разглядывая подругу. – Может, и поймёшь - «зачем».
В дверь позвонили, и на пороге выросли Ева с Фирсом.
- Жив, Ромео? А мы уж засохли на морозе.
- Чаю? – засуетилась Люся.
- Кто бы отказался, - согласился Ева, стягивая куртку.
Люся вырвала у Попича скомканную окровавленную майку и проследовала на кухню.
Вскоре неразлучная троица попивала чаёк на уютной кухоньке. Люся, наконец, решила, что пришло время поведать о своих бедах и проблемах.
- Убью гада, - пообещал Попич. Рысьи глаза его загорелись недобрым огнём, на скулах заиграли желваки, а чашка с чаем заплясала в руке.
- Проучить следует, - согласился Фирс.
- Есть план, - Ева поставил свой чай и поманил собеседников в заговорщики.
Четыре головы склонились над столом…
На другой день проинструктированная Люся позвонила из будки мастера в кабинет начальника цеха:
- Вы меня извините, Николай Фёдорович, но я так не могу. Давайте дома у меня встретимся. Мамы вечером не будет – приходите…
Сунув в портфель букет фиалок, коньяк и шампанское, в назначенное время, волнуясь как мальчик, Чугунов ткнул пальцем в кнопочку звонка.
Люся открыла дверь:

Потеряв надежду на помощь, Николай Фёдорович бросился бежать, нелепо взбрыкивая ногами.
- Помогите! – звериный рев, наконец, вызрел где-то в груди и вырвался наружу.
Молодые люди, шедшие впереди, оглянулись и бросились наутёк, взявшись за руки. Убогая старушка села в сугроб, истово крестясь.

10

Повестки им выдали в один день, но служить, вместе не пришлось.
Евдокимов попал на ракетный полигон в Капустин Яр - унылое место в волгоградских степях, но на скуку времени не оставалось. Подъём, зарядка, туалет – строем, по команде. Матчасть в классах и на полигоне. Муштра на плацу:  де-лай - раз! Словом – служба.
В казарме – дембеля, деды, черпаки, салаги. Впрочем, лопоухий от короткой стрижки, в зелёной, мятой, не по росту форме Ева оставался самим собой. Двухмесячный курс молодого бойца он прошёл за две недели. А произошло это так.
В солдатской столовой всегда неразбериха - то бачков не хватает, то чашек, то ложек, то в хлеборезке проблемы. Ругает рота недоумков-бачковых, просиживая своё личное послеобеденное время за столами в ожидании пищи. И бывает, голодной уходит, если ждут машины на полигон, а накрывальщик застрял у «амбразуры».
Расторопный, бойкий на язык рядовой Евдокимов, однажды успешно накрыв столы для роты, стал её бессменным бачковым, и ни разу не подводил товарищей. Вот и сегодня – до прихода роты есть ещё время, а у Евы всё на местах, всё разложено, бачки парят во главе столов. Дело за чаем.
У «амбразуры» встретились земляки - «старик» из автороты, судя по застиранной добела форме и въевшемуся в трещины на ладонях мазуту, и хлеборез в коротенькой белой сатиновой курточке. Вели неторопливую беседу о службе, о письмах с родины и общих друзьях, а между ними парили носами два коричневых чайника.
- Славяне, если не торопитесь, я заберу?
Собеседники и ухом не повели, будто не к ним обращался этот «молодой», будто нет его на свете вообще, а кто-то – может, муха? – прожужжал над ухом. Ева подождал немного, пожал плечами и подхватил оба чайника. За спиной:
- Стой, салага.
Он обернулся. «Старики» смотрели на него с любопытством.
- Борзеешь, сморчок? Поставь на место.
- Да они у вас уже остыли, - Ева поставил чайники на место и пошёл прочь, не желая связываться.
- Остыли, говоришь…
Чайник вместе с содержимым обрушился на голову первогодку. Кипяток хлынул на лицо и за ворот гимнастёрки, обжигая кожу. Страшная боль кинула его на ближайший стол, согнула в калач. Парню хотелось забиться в уголок, лежать и не двигаться, переждать эти муки ошпаренной кожи. Но откуда-то снизу, наверное, от подстилок сапог, начала подниматься ярость, заполняя всё тело, вытесняя боль.
Когда она достигла головы и поменяла прежние планы, Ева выпрямился и опустил ладони от лица. Видеть он мог одним только глазом, но этого было достаточно. Его обидчик стоял в прежней позе, облокотясь локтём на прилавок, и с любопытством смотрел на него.
Рядовой Евдокимов ударил в эти удивлённые глаза, а когда авторотчик повис на амбразуре, стал бить его под локти, круша рёбра и почки. Хлеборез, пытаясь помочь земляку, вытянул руку, целясь «салажонку» в неповреждённый глаз. Володька поймал «клешню», подтянул её хозяина поближе и врезал так, что хлеборез пробежал спиной вперёд до самой плиты и, падая, обрушил на себя кастрюлю с кипятком. Его ошалелый рёв заполнил кухонный зал и отразился от потолочного свода.