Уезжая, закончив все необходимые оперативно-розыскные мероприятия, следователь районной прокуратуры Сальников заявил пострадавшей стороне, представителю фирмы «Ариант-Агро»:
- Все тайны, поверьте мне, имеют весьма обыденное объяснение. Время покажет…
На том, кажется, и успокоились.
В соседях у Катерины Чирковой жил Лука Фатеич Лукьянов, человек миросозерцательный, спокойный и тихий, многие годы перед пенсией проработавший освобождённым секретарём совхозного парткома. Но не так работа повлияла на его характер, как давнишняя война. Имел он от неё орден, несколько медалей, да ещё контузию и ранения. И хотя злые языки шипели за спиной - мол, инвалид умственного труда, имел Лука Фатеич удостоверение инвалида Великой Отечественной войны и с гордостью предъявлял его при случае.
Долго мечтал Лукьянов о пенсии, об отдыхе, который виделся ему золотым солнцем на исходе лета, обилием плодов и звонким птичьим гомоном в ухоженном саду. День хвали вечером, любил повторять Лука Фатеич. Прожив честно жизнь, очень он надеялся на спокойную старость в ладах со своей совестью и старухой.
Вставал рано, выходил в сад и долго, до самой жары, ковырялся там, выпалывая сорняки, подрезая ветки, рыхля землю, поливая грядки. Да мало ли ещё какой уход нужен доброму саду, иль какую ещё найдут себе работу заботливые руки. Разговором сыт не будешь, если хлеба не добудешь, внушал он жене-старухе, ощущая после таких трудов прилив бодрости и здоровья. Быть может, не бывшему партработнику говорить такое, но говорилось.
А уж сад у него – загляденье: всё разумно, всё спланировано и ухожено. Чистота идеальная – ни листочка опавшего, ни травинки лишней. Глянешь – глаз радуется и отдыхает.
И вот однажды – что такое? – на грядке чеснока, что притулилась к Катерининому забору, трухлявость какая-то понабросана. Будто гнездо кто потерял – здесь и пух, и помёт, вот и желторотики дохлые засохли, и солома.
Налево посмотрел Лука Фатеич, направо, вверх голову задрал. Кто же ещё, кроме Катьки Чирковой? Вон и воробьи опять у скворечни вьются. Почистила, пакостница, птичий дом, а мусор сюда бросила.
Не стал спешить Лукьянов грядку убирать, стоял, думал, как с соседкой разобраться, а сам на воробьёв смотрел: то-то «жидам» праздник – новоселье!
Пёстроголовый воробышек сунулся в дырку скворечни, упёрся лапками, машет крылышками – насилу вытащил. Полетел, обронил – или бросил? – и, печальным листом кружась, к ногам удивлённого Фатеича упала смятая пятидесятирублёвка.
Все любят добро, да не всех любит оно. У Луки Лукьянова в жизни по-разному было, но он сразу теперь почувствовал - фарт опять идёт к нему в руки! Не упустить бы!
Гадать-то много не приходится, откуда деньги взялись. Вспомнились убийство сторожа, ограбление кассы и милицейская собака, что нежданно к бане привела, к которой притулилась эта самая скворечня. Собачий нюх не проведёшь! А мильтоны-дурачки ничего понять-то не смогли.
Пока Лука Фатеич удивлялся и раздумывал, хлопотливый новоселец уже второй дензнак по ветру пустил. Старик вслед ему, упавшему на Катеринин огород, посмотрел так, будто мечту проводил. 
- Долгим будет день, - сказал сам себе Лукьянов и задумался.
Лезть среди бела дня в чужой огород не отважился.
Всё, что делал он дальше, было вроде продуманным, логичным, но привычные хлопоты исполнялись скорее машинально, ибо все его помыслы были обращены к скворечне.
Увидел он Катерину, дорожкою через огород просеменившую в сортир, но ни слова не сказал ей. С грядки мусор убрал и ни слова не сказал. Подумал, сама себя наказала соседка за свой поганый характер: хотела Луке мусором досадить, а у самой денежки – тю-тю, вот только ночь придёт.

Вот и теперь очередная самокрутка Сычёва у него во рту, и он красноречиво посматривает на ефрейтора. Этот человек не только приберегал свои папиросы, но и трофейную зажигалку – подарок ветерана-фронтовика, из тех, что пополнили бригаду перед наступлением – никогда не доставал из кармана гимнастёрки. Заряжающий вздыхает, протягивает командиру самодельную зажигалку, а сам снова крутит бумажку трубочкой.
Лукьянов с удовольствием затягивается и вместо благодарности рычит на Сычёва:
- Вояки, мать вашу. Простояли ночь, прозагарали. Где теперь часть искать? Я ещё вчера должен быть в бою.
- Меня там тоже не было, - насупился Сычёв.
- Отлично! Отлично, ефрейтор! Поздравляю с боевым крещением! Сколько убито комаров вашей могучей пятернёй?
Лукьянов жадно обсасывает самокрутку и добавляет:
- Вояки, мать вашу…
Ход у танка плавный, похожий на морскую качку, действует на экипаж успокаивающе.
Когда едешь, и мысли движутся вместе с тобой. А какие могут быть мысли у двадцатичетырёхлетнего парня? Вот кончится война, что их всех ждёт? Женщины, пьянки, гулянки? А дальше?.. Вообщем, есть о чём подумать.
Через час пути снова вынужденная остановка. Впереди дорога вся запружена лошадьми, людьми, подводами – какая-то наступающая пехотная часть. Тридцатьчетвёрка грозно урчит, сигналит – посторонись, дай дорогу! Но тщетно. В бесконечно растянувшемся потоке нет просвета, и никто не обращает внимания на подкативший танк. Бойцы на подводах, идущие пешком имеют одинаковые угрюмо сосредоточенные лица.
Агарков высунулся из люка, достал кисет.
- Что стал, Кузьмич? – свирепеет младший лейтенант. – Вперёд! Потесни пехтуру. Дави, коль нас не признают.
- Оставьте это, - возражает Агарков, занимаясь самокруткой через чур сосредоточенно. Сосредоточенность – это у него профессиональное, и вызвана тем, что взгляд его постоянно нацелен в смотровую щель. В остальном лицо добродушное, есть даже что-то детское в его выражении, несмотря на рыжие усы и вертикальные складки между бровями.
Окутавшись дымом, поднимает взгляд на командира, голос усталый, с трещинкой:
- Власовцы это, чумные люди, серобушлатники…
Лукьянов опять, внимательнее, посмотрел на запруженную дорогу, упёршись в чей-то недоброжелательный взгляд, отвернулся, как вздрогнул, в сторону. Через чур внимательно стал озирать окрестность.
Природа здесь была почти девственной – заросшие травой холмы, лощины в кустарниках, густых, колючих. В этих кустах, вполне возможно, прячутся недобитые самураи и целятся сейчас в него из своих дурацких карабинов.
Снизу стал толкаться Сычёв. Лукьянов уступил ему люк.
- Чего стоим? – покрутил он головой.
- Штрафники, - кивнул младший лейтенант на дорогу. – Конца и краю нет, запрудили, мать иху…. А в остальном всё как всегда – как сказал один знакомый лётчик, покидая горящую машину без парашюта…
Сычёв спрыгнул на землю, прошёлся, разминая кривые ноги. Он невысок, крепко сбит, широк в плечах. Лицо краснощёкое, тёмные, воспалённые бессонной ночью глаза смотрят на пехотинцев в упор, не мигая, словно они – пустое место:
- Штрафники? Наслышан, как они сюда добирались - вокзалы штурмом брали. Узнала Сибирь-матушка, что такое оккупация.
- Им, говорят, оружие только перед боем выдают.
- Да нет, глядите-ка, приклады вон торчат…
- Сдаётся и мне, что они сейчас сами топают, без конвоя. Должно, поблажка вышла…
Агарков не принимал участия в диалоге, слушал только, поглядывая на нескончаемый поток солдат. Наконец, приняв какое-то решение, застегнул шлемофон и, махнув рукой Сычёву, - Петька, садись! – нырнул в люк, опустил его крышку. Заряжающий пролез на своё место. Лишь Лукьянов остался торчать по пояс из башни. Танк взревел двигателем и покатился вдоль дороги навстречу потоку, всё ближе и ближе прижимаясь к обочине.
Дико-бешено заржала лошадь, шарахнулась, вставая на дыбы. С телеги посыпались перепуганные бойцы. Агарков развернул машину и устремил в образовавшуюся на дороге брешь. Не смотря на всю виртуозность манёвра, гусеницей шкрабнуло по задку передней телеги. Она, деревянно охнув,  осела на подломившиеся колёса. В спину бронированного чудовища полетели остервенелые ругательства:
- В кишки – душу – бога - рога – мать…!
Каким-то невероятным чутьём, даже не оглянувшись, Лукьянов почувствовал, что произойдёт в следующее мгновение. Он ухнул в утробу танка, и вслед за тем будто свинцовыми хлыстами щёлкнули по крышке люка две автоматные очереди.

«Ходовой товар – доски на гроб, - с напускной злобой подумал Лукьянов, чтоб вконец не рассиропиться и не оторваться в мыслях от войны. – А может, они не хоронят покойников, а сжигают? Или это индусы? Чёрт их разберёт!»
Он пересёк двор и вновь оказался на душной от асфальтовых паров улице, многолюдной и чужой. Ему, сельскому уроженцу, более по сердцу были маленькие дома окраины, островерхие, с газонами под окнами и огородами на задах. Разноцветные – коричневые, розовые, жёлтые – они кокетливо выглядели под яркими лучами солнца и, наверное, блекли в ненастье.
Лукьянову захотелось пить. Вот уже полчаса его мучила жажда. Ему было слишком жарко, и он чувствовал себя неловко среди людей не говорящих по-русски - они-то все были здесь у себя дома, знали, где попить, где, при случае, нужду справить.
От жажды у него пересохло горло. С тротуара в окнах квартир он порой видел маленькие чашки в руках пьющих, графины и цветочные вазы с водой, а на улице, как на зло, никто не пил, не торговал напитками, не было и намёка на колодец или водоразборную колонку.
Никак не мог он насмелиться войти к кому-нибудь и попросить воды. Эта робость приводила Лукьянова в бешенство. Разве не его товарищи освободили этот город? Где же должное почтение к победителям?
Ему казалось, что китайцы смотрят на него пренебрежительно, чуть ли не с усмешками. Небось, перед самураями ниц падали?
От этих мыслей неожиданно, без всякой определённой причины вдруг потерял веру в себя. Это случалось с ним и раньше. Но теперь было обиднее всего. Его личное покорение Мудадзяна не состоялось. В конце концов, что ему здесь надо? Ровным счётом ничего. Не пора ли вернуться и отдохнуть после бессонной ночи?
Свернув на перекрёстке, чтобы не поворачивать на месте, Лукьянов вдруг понял, что не знает дороги назад. Пошёл наобум, стараясь держать солнце за спиной. На душе его кошки скреблись. Он испытывал то чувство раздражения, которое бывает у людей после долгих дней предгрозовой жары, когда они становятся похожими на рыб выловленных из воды. Разница заключалась в том, что здесь он был единственным в таком состоянии.
В воздухе не чувствовалось даже намёка на грозу, небо над Мудадзяном было безоблачным, красивого голубого цвета, без малейшего лилового оттенка, и только изредка на нём появлялось лёгкое белое облачко, напоминающее пушинку, вылетевшую из перины.
Минутами Лукьянов ловил себя на том, что с ненавистью смотрит на проходящих мимо китайцев. А затем его вновь охватывало чувство собственной немощности, которое камнем давило на желудок и придавало ему вид испуганного и подозрительного человека.
Люди, встречавшиеся ему, казались слишком благополучными и уверенными в себе, чтобы быть вчера подневольными и только нынче освобождёнными. И, кажется, они его жалели – одинокого молодого офицера, заплутавшего в чужом большом городе. Ему хотелось спать. Ему было жарко. Он умирал от жажды.
- Дикари! – ворчал он себе под нос, свирепо вглядываясь в лица встречных людей. Он стал думать о том, что они едят лягушек, червей и прочую мерзость. Чтобы запугать жажду, убеждал себя в том, что и воду они пьют тухлую, болотную, а может – просто ополоски. Такую воду он не стал бы пить, несмотря ни на что. Лукьянов так увлёкся своими мыслями, что теперь и воздух, ему казалось, имел тошнотворный привкус. Ничего не попишешь – заграница.
Отношение толпы к нему заметно изменилось. Под его злобными взглядами прохожие съёживались, как испуганные животные, и тем тревожнее звучала за его спиной их сухая чёткая речь, как хорошо смазанный пулемёт. И он уже не мог смотреть на них дружелюбно. В душе его заклинилась ненависть. Какое-то непередаваемое чувство вызрело в нём, словно Лукьянов угодил в огромную сеть, сплетённую пауком-великаном, и эта сеть начинает медленно его душить, и всё больше ему казалось, что он уже начал в ней задыхаться.

Она могла бы вызвать жалость у Лукьянова - когда у женщины выхватывают сумку и разглядывают её содержимое, а владелица её при этом только беспомощно глазеет на грабителя, она, конечно, вызывает сочувствие. Но её плоское желтокожее лицо вызывало лишь брезгливость. И в душе Луки не возникло ни капли жалости, в ней завихрились другие чувства. Головокружительный восторг вседозволенности, всемогущества над этими неприветливыми людьми, вмиг овладел Лукьяновым. Он мог бы сейчас обнять эту женщину, поцеловать её в губы, стиснуть ей груди, и она всё также бы стояла и безропотно сносила любые его действия. Да, мог бы, если бы она была хоть чуточку привлекательнее.
- Ну, ты понял, командир - мы искали у неё оружие и ничего более.
Ни в словах Корсака, ни в его тоне, резко сменившемся, ни в манерах, которые неожиданно построжали, не было и намёка на блатняжество.
- Короче, мы с тобой на задании – ищем недобитых самураев и их пособников. Не бойся ничего и доверься мне.
И Лукьянов пошёл вслед за новым знакомцем, повинуясь безотчётно, кляня себя за это и волнуясь предстоящим приключениям. Откуда только свалился на него этот штрафник Колька Корсак, уголовник и мародёр? Видно, судьба, от которой, говорят, не уйдёшь.
- По улицам ходить опасно, - сказал рядовой. – Народ косится – ха-ха-ха! - косой народ косится, да, неровен час, на патруль напоремся. Зайдём сюда.
Он повлёк младшего лейтенанта в подъезд приличного дома и забарабанил в ближайшую дверь. Когда она открылась, перед ними возник старик в длиннополом жёлтом шёлковом халате, с широкими подвёрнутыми рукавами, в клетчатом платке на голове, подвязанным на особый манер. Стоял, не шевелясь, гладко выбритое лицо его с маленькими чёрными глазками всё напряглось тревогой. Он не улыбался и не кланялся, как принято у китайцев.
Корсак отстранил его и, пропустив Лукьянова вперёд, вошёл следом, закрыв дверь. В чужой квартире он хозяйничал, как в своей, при этом обнаружив большие навыки.
Лукьянов, ещё робея, огляделся.
Квартира принадлежала не простым людям. На ней лежала печать незнакомой красоты, изысканной и недешёвой. Мебель и прочая аранжировка комнат была подобрана по цветам, выполнены добротно и со вкусом.
Корсак рылся по шкафам, буфетам и всё, что находил съестного, сносил на низкий столик в центре большой комнаты:
- Гулять будем!
Ах, что-то теперь будет, что-то будет – ныло сердце у младшего лейтенанта. Полный тревожных предчувствий, с чувством крайней неловкости уселся он за стол.
Сухонькая старушка с маленьким жёлтым обвислым личиком, в причудливых буклях на голове, в нелепом национальном одеянии, подбитом кружевами, появилась в дверях комнаты. Увидев Лукьянова, остановилась и невольно отшатнулась – кто это, и как он сюда попал? Изумление было написано на её дряблом лице.
- Глянь, мамлей, что за шмара!
В других дверях появился Корсак, подталкивающий перед собой молодую китаянку, черноглазую, с красивым азиатским лицом, изящной фигурой, облачённой в экзотическое кимоно.
Лука невольно поднялся навстречу и протянул руку для пожатия, представился. Девушка часто-часто закивала головой, улыбнулась, заговорила чистым, звонким, как у ребёнка, голоском.
- Эх, знать бы, что она сейчас сказала, - посетовал Лука.
- Наверное, благодарит, что япошек прогнали, - предположил Корсак, садясь за стол, пристраивая молодую китаянку у себя на коленях. 
Старики, стоя в сторонке, с тревогой поглядывали на незваных гостей и тихонько переговаривались.
Колька кивнул на них:
- Ишь, расщебетались – клянут гостей незваных…
На удивлённый взгляд Лукьянова пояснил:

Она была удивительно пропорционально сложена - маленькое тело имело все женские стати, где не коснись. Но особенно привлекательно личико. Её затуманенные слезами чёрные глаза с длинными ресницами и выведенными в тонкие дужки бровями делали её похожими на сказочную куколку. Хорош был ротик, безукоризненно очерченный и в то же время имевший в своём рисунке что-то детское, невинное, обиженное. Выражение лица говорило о покорности, хотя время от времени тонкие брови сдвигались, и гримаса отвращения пробегала по нему.
Эта гримаса и отрезвила Лукьянова. Он взял себя в руки, но китаянку из рук не выпустил.
- Интересно, как её зовут? Как тебя зовут? Я – Лука, - младший лейтенант ткнул пальцем себя в грудь, потом нацелил её на девушку. – А ты?
Китаянка испуганно замотала головой, отрицая что-то, её многочисленные косички разлетелись веером.
- Какая тебе разница, как её зовут, - Корсак вскинул клонившуюся на бок голову. – Тащи в спальню, да пугач оставь – я посторожу.
- Не бойся, не плачь, - Лукьянов старался успокоить девушку, гладя её широкой ладонью по волосам.
Китаянка, кажется, понимала его и делала над собою усилия, чтобы успокоиться. Наконец ей это удалось. Из складок чудного своего платья она достала носовой платок, смятый в комочек, промокнула глаза и постаралась улыбнуться русскому офицеру.
Она была чудо как хороша в эту минуту. И Лука не удержался - поцеловал её в лоб отеческим поцелуем и поправил волосы. И всё это он сделал, как старый рассудительный человек, успокаивающий ребёнка.
И сказал он будто дедушка внучке:
- Ну вот, так-то лучше. Зачем даром плакать.
Китаянка поняла его по-своему. Она схватила широкую ладонь Луки и стала осыпать её поцелуями, а он, глядя на неё, совсем растерялся, широко раскрыв глаза и нервно раздувая ноздри. Его обветренные щёки побледнели, а по взмокшей от пота спине пробежал холодок.
- Чёрт их поймёт…. Вот чего она хочет? – он растерянно взглянул на власовца, вытянувшего ноги по полу и пристроившего отяжелевшую голову на согнутую в локте руку.
- Да оно тебе надо – всех понимать? Тащи в спальню и делай, что сам хочешь – ей понравится.
Китаянка, кажется, совсем успокоилась. Она подняла голову, глаза её сверкнули, она даже кокетливо закусила свою прехорошенькую губку.
- Ишь ты, - удивился Корсак. – Она никак замуж за тебя собралась, мамлей? Ну-ка, проверим…
Он через стол протянул руку и пошарил ею у девушки на груди. Реакция была неожиданной. Китаянка вскочила на ноги, спряталась за спиной Луки. При этом она что-то щебетала, гневно сдвинув брови, и даже топнула ножкой в избытке чувств.
- Ха! – Корсак сел удивлённый и даже протрезвевший. -  Как быстро бабы просекают, кто в деле начальник. Ну-ка, дай её сюда, мамлей. Я ей сейчас задницу надеру, чтоб место своё знала, перепёлка Муда… дзянская.
Корсак качнулся вперёд всем телом и уткнулся лбом в воронёный ствол пистолета.
- Встать! – приказ младшего лейтенанта прозвучал, как выстрел.
Корсак проворно вскочил на ноги, округлив глаза:
- Ты что, земеля?
- Кругом! Шагом марш! Пристрелю, сволочь блатная, глазом не моргну, так что…
- Вот ты как, дружбан, ну-ну, - Корсак поплёлся к двери, втянув голову в плечи.
На улице злоба и решимость оставили Лукьянова. Нелепо было русскому офицеру вести под стволом русского солдата по китайскому городу. Да и идти-то куда, в какую сторону, он толком не знал. Может, дать пинка под зад этому власовцу, а самому вернуться в дом: уж больно хороша собой китайская девушка – до сих пор руки ходуном ходят от возбуждения.

Лукьянов торопливо сунул руку в карман и бултыхнул золотую статуэтку в черпак с гудроном. Помедлив, вылил содержимое на доску. Потом курил, не торопясь, поглядывая на свой почерневший трофей. Раз-другой  рабочие выглядывали из-за угла, но подойти не решались. Когда Лука двинулся дальше, божок в прямом смысле жёг ему бедро, но терпеть было можно.
В одном из дворов Лукьянов увидел десятка два молодых парней, по виду – студентов, игравших в волейбол. Эту игру Лука любил, и сам играл неплохо. Влекомый азартом, подошёл и стал наблюдать.
Соревновались несколько команд по одной партии – на вылет: проигравшие уступали место болельщикам.
Лука стоял у кромки с надеждой – пригласят, но на него никто не обращал внимания. Он пальцы начал разминать, всем видом показывая, что тоже не прочь сыграть. Результат – тот же. Лукьянов начал злиться. Дешёвый народец! Только б за лоточком сидеть день-деньской с щепоткой кукурузы. Чего от них милости ждать?
При очередной смене команд Лука шагнул на площадку и занял место под сеткой.
- Играем, играем, - сказал он и помахал рукой, требуя подачи.
После минутного замешательства, его приняли в команду, и игра началась.
Преступный путь всегда ведёт вниз. Катишься под гору с тяжёлым грузом, увеличивая скорость и цепляя по дороге всё новые грехи. Если бы утром младший лейтенант с тогда ещё целомудренной совестью набрёл бы на этих студентов, нашлись бы у него и улыбка, и приветливые жесты для них, и, возможно, эти молодые люди, его сверстники, заинтересовались бы им. Возможно, они бы подружились. А теперь Лука спиной, затылком чувствовал их недобрые взгляды, их отношение к нему, как распоясавшемуся победителю. Его терпели и только.
Игра не заладилась. Не только кобура с пистолетом и тяжёлый болван в кармане сковывали его движения. Хмель, бродивший в крови, расстроил координацию движений. И потому мяч чаще попадал в лицо, а не в руки, зажигая насмешливые искры в узких и раскосых глазах.
Лука проиграл три партии, менялись игроки, но он  упорно не уходил с площадки, надеясь - вот-вот появится кураж. Наконец, отчаявшись, после редкого удачного удара, принёсшего очко, махнул рукой и пошёл прочь.
«Гнусь пресмыкающаяся, - свербело в голове. – Только и веселья, когда кто-нибудь оступится».
До сумерек оставалось совсем немного времени. Надо было спешить. Лука шёл, а город менялся. Дома пошли пониже, улицы - поуже. Всё реже попадались прохожие. Один проулок оказался совершенно пустым.
Лука дошёл уже до его середины, когда вдруг под ногами увидел свою тень и инстинктивно вскинул голову. Слуховое окно на крыше ближайшего дома часто-часто мигало белым огнём. У Лукьянова даже в глазах замельтешило. И только потом, многократно отражаясь от стен домов и булыжной мостовой, на Луку, на улицу, на весь мир обрушилась пулемётная очередь.
Он замер в почти мистическом испуге. Волна мерзкого животного страха рванулась криком из глотки, но тут же оборвалась. Что-то стегануло Луку в бок, опрокинуло на землю. Он, даже не пытаясь встать, откатился к стене подольше от искривших и пыливших фонтанчиков.
Стрельба прекратилась. На улице по-прежнему ни души. Лукьянов пошевелился, пытаясь определить, куда ему угодило.
Болью отозвалось в голове. Пощупал правой рукой – волосы липкие, от крови, должно быть. Ага, левой руке тоже досталось - обшлаг гимнастёрки порван, и рукав бухнет кровью. В кисть попала пуля, но пальцы, кажется, шевелятся. С ногой что-то неладное. Лука пощупал – чуть выше сапога дырочка в галифе, и боль тут как тут, отозвалась на прикосновение.
Всё, подумал Лука, не убежишь, сейчас спустятся с чердака и добьют. Твари узкоглазые!

- Устраивайся – расчёт по приезду.
Звали его Петя Романчук. У него был особый дар завязывать знакомства, располагать к себе с первого взгляда. Через день-другой они подружились и время проводили в бесконечных разговорах. Лука поведал о своих злоключениях в Мудадзяне, кое-что, правда, утаив.  Романчук слушал его внимательно, с горестной миной. Его округлое лицо делалось всё задумчивее, а глаза всё нежнее и ласковее.
- От судьбы не уйдёшь. И пытаться не стоит, - подытожил он рассказ Лукьянова.
Лейтенант был высоким, хотя про лежачего правильнее сказать – длинным или долговязым. На его голове в мелких курчавых волосах отчётливо обозначились залысины, отчего лоб казался высоким. «Философ», - с уважением думал Лука. И будто в подтверждение этой мысли Петя Романчук, взглянув в окно на убегающие назад сопки, сказал проникновенно:
- Люди в течение необозримого времени жили среди могучих гор и непроходимых лесов прежде, чем обнаружили, что это может восприниматься поэтически.
Лука подозревал, что Петя тайком пишет стихи, только не признаётся, стесняется. Впрочем, писал, наверное, так как своими культяпками даже есть сам не мог. Кормил его санитар, постоянно дежуривший в вагоне. Коротконогий, кряжистый, с изрытым оспой лицом и приплюснутым носом, он сразу не понравился Луке. В его голосе звучало такое презрение к раненым, что у младшего лейтенанта чесались руки влепить ему увесистую затрещину. Тяготясь его присутствием, Лукьянов сам вызвался ухаживать за Петей.
На что артиллерист заметил:
- Должен предупредить, однако, будь с ним начеку. Он, как бы это сказать, не слишком жалует офицерскую братию.
- Что же это, мне санитара бояться? – возмутился Лука. – Нельзя сказать, что общение с ним доставляет мне удовольствие, но я с ним всё-таки поговорю – собью с него спесь-то.
- Зря ты, - не одобрил его горячность Романчук. – Не связывайся. Это ещё тот тип. У него по морде видно, что честные пути ему заказаны. Склонность к пороку, похоже, главная черта его характера. А наше дело раненое – лежи да постанывай. Как говорится, назвался груздем… Вообщем, мой тебе совет – не рыпайся.
Санитар появился как-то в подпитии.
- Веселитесь? Я тут с утра до вечера и ночью, кстати, засранки ваши таскаю и никакой благодарности не вижу.
- Нет, ты посмотри, Петро, как санитары нынче обнаглели, - сказал Лука. – Чем дальше от фронта, тем морда наглей.
Санитар вперил в него исполненный злобы взгляд.
- Или у меня голова не в порядке или у тебя, приятель? – прошипел он. – Ты, наверное, сказал и не подумал о том, какую я тебе развесёлую жизнь могу устроить?
- Ты представляешь, - Лука говорил, обращаясь к Романчуку, напрочь игнорируя санитара. – В последние время судьба только и делает, что сталкивает меня с нехорошими людьми. Просто наваждение какое-то - подонок на подонке.
- Считай, что ты договорился, - усмехнулся криво санитар. – Ну, да хватит болтать. Что тут у тебя?
Он схватил со средней полки вещмешок Луки и вытряхнул содержимое на столик.
- Что за шутки, санитар? – Лукьянов задохнулся от возмущения, кровь прихлынула ему к лицу.
- Да кто сказал, что я шучу, - санитар не торопливо перебирал личные вещи танкиста.
- Вон отсюда! – рявкнул Лука, грохнув в сердцах здоровой рукой в стенку вагона. – И без своего начальства сюда ни ногой.
Никогда в жизни у него не было такого ощущения беспомощности, униженной, оплеванной гордости.
Санитар оторвался от созерцания его вещей и уставился на него тяжёлым взглядом.

- С Марком всегда можно договориться, - сказал пограничник с повязкой на глазах. – Он и за водкой сбегает – попросишь, и берёт недорого. Подарили бы чего – и делу конец.
От этих слов горько стало на душе Луки. Вчерашние герои лихих атак так бесстрастно и обыденно говорят о своей зависимости от какого-то санитара, с которым не стоит связываться и стоит угождать! Лукьянов сглотнул слюну, поперхнулся, замолчал, закрыл глаза и больше не участвовал в разговоре. Петя Романчук ещё немного поддерживал беседу, а потом все разошлись.
За окном стемнело. Пробежала череда фонарей полустанка, и темно стало в купе. Лежа по своим местам Лука с Петей не спеша переговаривались. И этот тихий разговор ни о чём грел и баюкал душу, притупляя беспокойство неизвестности.
Лука, кажется, задремал и вздрогнул от визгливого скрипа открываемой двери. В освещённом проёме показалась мерзкая физиономия Марка, а за его спиной ещё двое молодцов в белых халатах. От неожиданности Лука вздрогнул и буквально остолбенел, лишь глаза часто моргали и щурились на яркий свет.
- Кого надо? – наконец выдавил он, и сам не узнал свой голос: вместо густого чувственного баритона – мышиный писк.
- Тебя, соплячок, - презрительная усмешка на лице Марка сделала его похожим на крысу.
Один из дружков его шагнул вперёд.
- Эге, жмурики, да у вас тут роскошные апартаменты, - он стал сбрасывать на пол всё, что попадалось под руку. – Только вот захламлено не в меру. Приборочка нужна. Что? У нас ручек нет и ножка прострелена? Не беда. Безногий сядет на безрукого, и быстро подметёте. Ясно? 
Он был в восторге от собственного остроумия.
Сунув руку под подушку, Лука нащупал золотого болвана, сжал его в кулак - хоть какое-то оружие. Но удастся ли его применить? Ему и встать не позволят – придушат лежачего подушкой. Лука не обманывался на счёт своего отчаянного положения - приговор читался в пьяно поблёскивающих глазах Марка.
Совсем иначе повёл себя Петя Романчук. Лицо его напряглось, глаза забегали, как у дворняги, загнанной в угол, голос задрожал:
- Марк, не надо этого делать…. Клянусь, честное слово, я…
Марк неожиданно пришёл в ярость, наклонился вперёд к несчастному артиллеристу:
- Заткнись, ублюдок! Говорить будешь, когда спросят. Рук нет – я тебе и ноги поотрываю. Я тебе устрою курорт на колёсах. Перед тобой кто стоит, а? Встать! Ты с кем разговариваешь, лёжа на боку?
Петя, как мог, спешно поднялся.
- Вот так, - удовлетворенно хмыкнул санитар. – Заруби себе это на носу…
- Хорошо, Марк, зарублю себе это на носу, - как эхо откликнулся Романчук.
- Ухмылочку-то попридержи - твою мерзопакостную физиономию она не красит. Что у тебя на уме?
Петя рукавом вытер пот со лба. В глазах его застыл страх, а нервная гримаса растянула губы в непонятную улыбку. Его глубокий вздох вышел всхлипом и побудил Луку к активным действиям - ни унижаться, ни умирать без борьбы он не собирался.
Он попытался сесть, но опёрся на раненую руку и застонал от внезапно прихлынувшей боли. Марк дёрнулся, словно укушенный, и без замаха, но достаточно сильно ударил Петю в лицо. Тот упал на спину и застонал.
Лука издал какой-то звериный рык и бросился в бой со своего ложа. Будь он здоровым, то и тогда вряд ли совладал бы с тремя не мелкими мужиками, но оставаться безучастным и ждать своей печальной участи он тоже не мог. Болванчиком, зажатым в кулаке, он ударил Марка по голове. Санитар упал без звука, но и Лука, потеряв опору, повалился со своего ложа на пол. Сверху на него навалились Марковы дружки. Лукьянов успел лягнуть одного в лицо, а потом боль, гранатой разорвавшись во всём теле, лишила его памяти.

Поезд мчался на запад. Светлеющее небо затянули облака. Только там, думал Лука, рядом с близкими и родными ждут его мир и покой…
Золотого болвана он продал много позже после войны. Осторожно, не торопясь, собирал информацию о скупщиках и цене. Когда, наконец, получил деньги, с гордостью считал себя подпольным миллионером.
Но прошли годы, сквозь пальцы просочились денежки - теперь и не вспомнить, на что потратил. А вот такое из памяти не вытравишь…

7

Узбекский Самарканд понравился Луке ещё меньше, чем китайский Мудадзян. Всё казалось чужим в этом городе – и дома, и мечети с высокими минаретами, и люди в длинных грязных халатах, и небо над головой. Здесь оно было белое, чуть затемнённое тучами у горизонта. А может, то были далёкие горы…
Позавтракав и покурив, раненые лежали в кроватях, ожидая обхода.За окном, за больничным забором маршировали не в ногу ополченцы трудармии, а чей то голос надрывался:
- Левой! Левой!
По-узбекски сидя на кровати, лейтенант Скворцов рассказывал о вчерашней самоволке в кино.
Опоздал. Захожу – темно. Постоял, пригляделся, вижу, девушка одна сидит. Стрижена коротко, как студентка. Я к ней.
- Не помешаю? – говорю.
Поворачивает головку свою – мать чесная! Ну и рожа! Но отступать поздно.
- Вообще-то зал полупустой, - говорит. – Но, если не на колени, то садитесь.
Шутит. С такой-то рожей лучше дома сидеть. Ладно. Сидим, молчим, смотрим. Я ей руку на коленку – шасть. Она поворачивает ко мне своё лошадиное мурло:
- А по физии?
Нет, честное слово, лучшее оружие для девичьего целомудрия – вот такая рожа. Мне интересно стало, что дальше будет, да и в зале одиноких женщин больше не было.
- По физии нельзя, - говорю. – Я раненый из госпиталя – со мной надо осторожно, то есть, деликатно.
- Понятно – контуженый.
А язычок-то у неё ничего – отбрить может. Мне такие нравятся. Сидим, молчим, смотрим, моя рука на её коленке. Коленка так себе – костлявая, встречал я и лучше. Но, сами понимаете, коленка – это не главное, интереснее то, что повыше. 
Кино кончилось.
Я:
- Провожу?
Она:
- Если не боитесь.
Я:
- У меня в тумбочке медаль «За отвагу»
Она:
- Надо было прихватить… тумбочку.
Нет, честное слово, интересная бабца. Ах, если бы не рожа!
Зашли в какие-то закоулки. Шпана местная кучкуется – аборигены косорылые. Скучают. Нас увидели – смешки пошли. Тут у меня план созрел. Думаю, если выпить, то и спутница может понравиться. Я к шпане:
- Что, крысы узкоглазые, над русским офицером глумиться?
Они молчат. Она за руку тянет:
- Не связывайся: ты уйдёшь, мне – здесь жить.
Зашли в подъезд, я тюльку погнал:
- Чёрт! Зря я так со шпаной - сейчас дождутся и прикончат одного.

Галина Александровна задумалась. В зелёных её, чуть разбавленных синью глазах запрыгали искринки.
Лука подумал, что она всё-таки моложе: лет двадцать восемь – не более.
Врач тряхнула кудрями, и заговорщески подмигнула Устьянцеву:
- А что? Это идея. Вот я поговорю с начальником госпиталя.
- Ну, Аксакала ещё можно уговорить, а коменданта корпуса разве уговоришь? Это же кондовая личность, – махнул рукой Скворцов.
- Вон вы как о нас…- удивилась и будто бы обрадовалась Галина Александровна.
После её ухода, Скворцов подсел к Устьянцеву на кровать и вполголоса, косясь на Луку, стал рассказывать очередную любовную байку. Капитан Коробов подошёл к окну. Был он невысок, худ и жилист, с совершенно белой от седых волос головой. Лицо было изрезано глубокими морщинами и старило значительно больше его сорока лет.
- Не спишь, пацан? – спросил он.
- Нет, не сплю, - сказал Лука, не открывая глаз, боясь спугнуть видение прекрасных лодыжек только что ушедшей женщины.
- А что делаешь?
- Думаю.
- Ты большой русский мыслитель? Да?
Лука с сожалением открыл глаза, и повернул голову к капитану. Что ему надо? Приколоться? Повоспитывать? По словам и голосу – не понять. Таким задавленным голосом, подумал Лукьянов, где-нибудь в старом замке пугает людей призрак убийцы: «За что я его? За что?» Подумал и развеселился.
Коробов продолжал:
- Скажи мне, мыслитель, откуда ты родом. Женат? Кадровый? Впрочем, вижу, что нет…
К чему все эти расспросы, ломал голову Лука, да ещё от немногословного, всегда сдержанного капитана Коробова? Тон ещё такой. Чем ему Лука не угодил? Первый раз он видел Коробова таким.
- Заметил, пацан, какая врачиха у нас принципиальная? В каждой складке халата по принципу. Но, в конечном итоге, и она баба, то есть, вид и запах мужика будет в ней беса. Для хохлатки, видишь ли, даже если она с образованием, не важно, что внутри петуха, лишь бы хвост и гребень поярче. Я ведь сразу приметил, как она на тебя смотрит. Другие для неё – больные с дырками, язвами, переломами. А тебя всего норовит ощупать и осмотреть, будто вырезку на базаре…
Позднее Скворцов ему прояснил, покрутив пальцем у виска:
- Ты что, дурак? Да любит он её. А она в палате только тебя и видит, только возле тебя и вьётся. Вот он бесится и ревнует.
- Не замечал, - густо покраснев, сказал Лука.
- Я и говорю – дурак.
В следующий обход Галина Александровна пришла с главным хирургом госпиталя. Они заставили Луку встать, походить по палате с костылём, потом без. Снова заставили лечь и щупали сквозь бинты неправильно сросшуюся после ранения лодыжку. Рассматривали рентгеновский снимок и спорили.
Лука не слушал, а смущённый и взволнованный следил за её пальчиками, поднявшимися с повязки на голую кожу бедра и нежно трепетавшими там. Он не знал, как избавиться от последствий прихлынувшего желания, а врачи всё спорили, не обращая на него внимания.
Потом хирург-старичок ушёл, а Галина взглянула на него, сразу поняла его состояние и очень весело улыбнулась. Глаза просто искрились лукавой радостью.
- Ну, что, богатырь, будем делать операцию? Не оставаться же калекой на всю жизнь такому красивому парню.
Луке долбили сросшиеся криво кости, и он снова обездвижил на целый месяц. А когда смог с помощью костылей покинуть палату, первым делом проковылял в беседку, где по вечерам кучковался народ. Уж больно знакомым казался ему раненый гармонист. Ждать пришлось не долго.

Луке ещё казалось, что независимо от неё существовали её ноги в капроне, выдержанные в каких-то Богом данных пропорциях, похожие на стволы молодых деревьев. Каждый ствол не тонкий и не толстый, сильный, пружинистый, живой, облитый гладкой корой.
Господи, как хочется прижать к губам эти лодыжки! Щемящее чувство тоски и радости охватили его душу, и робость за откровенные и смелые собственные мысли. У него ещё не было в жизни близости с женщиной, и он не тяготился, как другие, недостатком их общества в армии. А вот теперь томился отсутствием опыта - ведь от него явно чего-то ждут. Чего? Господи, подскажи - что сделать, что сказать?
- Уезжаете? – голос её вдруг стал незнакомым, грудным, ломающимся от волнения. – Домой? Когда поезд?
- В шесть утра, – сказал Лука и облизал пересохшие от волнения губы. – Домой - меня мама ждёт.
- Мама – это хорошо. Я закончила дежурство – проводите меня? – она обернулась, совладав с собой, и голос её стал прежним – мягким и строгим, глаза излучали грусть и нежность. – Идите, ужинайте, прощайтесь с друзьями. Через час я жду вас у ворот. Кстати, я живу, совсем, близко от вокзала.
Лука ушёл возбуждённый и смущённый, не веря предстоящему счастью, боясь сделать что-нибудь не так и опозориться.
Лука ушёл, а она, присев на кушетку, думала о нём и о себе.
Его нельзя было не полюбить. Он был красив, этот младший лейтенант - русоволос, голубоглаз, выше среднего роста, с хорошо развитой мускулатурой. Им нельзя было не любоваться, когда он по пояс раздетый, умывался под краном. Под краснеющей кожей туго перекатывались, играли и подрагивали жгуты мышц, просили работы. Он был очень похож на её мужа.
Она вспомнила своего мужа, офицера-моряка, погибшего в блокадном Ленинграде. До и после него у неё не было других мужчин. Он навсегда остался для неё первооткрывателем огромного и удивительного мира любви, о котором она так много слышала и так мало знала до встречи с ним.
Галина Александровна сама не знала, что она хочет от Луки и чего боится.
Она хотела, чтобы с этим юношей всё было так же, как с мужем, когда она забывала себя от одного его ласкового прикосновения. Она боялась, что ласки Луки так сильно напомнят ей мужа, что боль этого воспоминания будет такой сильной, что её сердце не выдержит и разорвётся на мелкие кусочки.
В то же время ей казалось, что достаточно Лукьянову сделать одно неверное движение, сказать одно неуместное слово, не так вздохнуть или поцеловать её, и всё, о чём мечталось, полетит к чёрту – не будет волшебной ночи. Будет простое соитие мужчины и женщины, исполняющих свой природный долг, удовлетворяющих свои инстинкты. И это, конечно, будет жуткая драма для её ранимой души.
Но был и другой внутренний голос, который нашёптывал ей: «Всё-то ты выдумываешь, подруга». И действительно, её неудовлетворенная щедрость на ласку была столь огромной и пронзительной, что ей казалось иногда, и не могла никогда быть удовлетворенной. И это тоже сковывало.  Красивый и сильный Лука казался ей беззащитным, с хрупкой душой, нуждающимся в утешении и мудром совете существом. И это тоже останавливало…
Она жила в коммунальной квартире, занимала маленькую, почти пустую комнатку – стол, два стула, старая тахта. Они пили чай, и Луке эта церемония давалась с большим трудом - руки ходуном ходили. Он и разговор поддерживал короткими, с трудом рождающимися фразами. Говорила она, на правах хозяйки, на правах старшей по возрасту и жизненному опыту.
Между прочим, сказала:

Лука стал мужчиной этой ночью, но целоваться ещё не научился.
- Иди, - усмехнулась она, отстраняясь.
Она склонила голову на бок, лукавая улыбка коснулась её губ:
- У меня есть твой адрес.
- Напишешь? – спросил Лука, поправляя вещмешок на плече.
- Напишу, если родится малыш - как же ребёнку без отца. Ну, всё-всё, иди….
На вокзале неожиданная встреча – на перроне стоял, сутулясь, капитан Коробов. Его лицо было серей обычного.
- Отойдём, - глухо сказал он.
Они отошли в конец перрона, где никого не было. Коробов достал из кармана пистолет «Вальтер», повертел в руках, протянул Луке:
- Трофейный. Дарю.
- Спасибо, но зачем?
- От греха - пристрелить тебя хотел, пацан. Я ведь знаю, где ты ночевал – вот злость и ударила в голову. Думал, встречу вас на вокзале - тебя шлёпну, потом себя – пусть знает. Потом подумал: причём тут ты – всегда женщины нас выбирают, а не наоборот. Ну, а раз она осталась – у меня снова появился шанс. Так что, бери подарок и … удачи тебе на гражданке!
Минуту помедлив, они обнялись, крепко, по-мужски.

8

Наконец стемнело. Лука Фатеич вышел в сад и затаился у колодца, прислушиваясь. Звуки гасли над селом, загорались звёзды. Летний день долог. Утомлённые труженики, не мешкая особо, укладывались спать, гасили огни. Лишь кое-где голубели окна телеполуношников. Магнитофоны перекликнулись по улицам с гитарами, собрались в одну капеллу и удалились за околицу. Собаки, отбрехавшись, умолкли. Тишина.
Какой-то звук, назойливый и настойчивый, донёсся до слуха Лукьянова. Отчётливое металлическое постукивание, словно удары молота по наковальне - в нём была та же звонкость. Лука Фатеич напряг слух, пытаясь определить, что это за звук и откуда он исходит. Он одновременно казался бесконечно далёким и очень близким. Удары раздавались через равные промежутки времени, что-то очень знакомое, но забытое слышалось в них. Они словно ножом резали ухо. Наконец, он понял и едва удержался от ругательства. То, что он слышал, было тиканье его ручных часов.
Оказывается, не так-то это просто – заделаться вором. Не задумываясь, можно перелезть через забор или войти в чужую калитку, чтобы выгнать курицу. А если за морковкой, то сразу руки затрясутся.  Как же должен чувствовать себя человек, забираясь в чужой огород за кладом, судя по всему, немалым?
Мозг Луки Фатеича работал лихорадочно, мысли приобрели быстроту молнии. Он перебирал в уме все возможные варианты операции, взвешивал все «за» и «против». Можно было пройти, мало таясь, достать и уйти с трофеем, водрузив скворечню на место. Но слишком велик риск много потерять от такой нахрапистости - не за огурцами лезешь. Лукьянов решил проводить операцию по всем правилам военного искусства.
Он подполз к забору, используя как прикрытие каждый куст, каждое деревцо. Глаза его подмечали всё, уши улавливали малейший звук. Он старался дышать как можно тише. И стоило над ним качнуться веточке, он прижимался к земле и надолго замирал. Путь к забору соседки оказался долгим, но отнюдь не скучным - риск и азарт волновали душу. Нервы Луки были натянуты как струна, руки ходуном ходили, но операция шла по задуманному плану.
Самый ответственный момент – преодоление забора. Не сразу Лука Фатеич перешёл сей Рубикон - долго томился и заставлял себя решиться. И уже будучи на другой его стороне, всё не верил своей удаче, не решался продолжить путь. Но Высшая Сила, распоряжающаяся тем, чтобы события происходили согласно предначертанному, позволила Лукьянову беспрепятственно подобраться к Катькиной бане.

- Ну, мент, так мент. Давай, колись.
- Ага, ну так вот, - Ханиф начал свой рассказ с кивка на кружку, и тут же получил порцию водки. – Тот, что с широкой мордой сидит прямо сюда – это Яша Дымоход, безработный вышибала. Слева дылда – Али Мустафа, справа доходяга – Миша Кондрат, а спиной к нам – Чинарик.
- Чем знамениты? – парень не забывал подливать в кружку, и оборванец стремительно пьянел.
- Мустафа – ничем, дурак большой, а толку никакого: не украсть, не посторожить. Кондрат, тот наркоман, был в фаворе у Хозяина,  но теперь хода ему нет – должно быть, за пристрастия. Чинарик – пустой человечишка. Сейчас на «химии» досиживает. Так, мелкий воришка, мечтает у настоящих воров седалище лизать.
- А кто у вас Смотрящий в городе?
- Дедок один из воров, но крутой, упаси Бог не угодить: порвёт в клочки – в гроб собрать будет неча.
- Правит по понятиям?
- А то…
- Всё понятно, - усмехнулся парень, протянул бичу ещё непустую бутылку. – Иди, а то не дойдёшь. Про меня забудь.
Ханиф спрятал на груди подарок, встал, качнулся, подмигнул, приложив палец к губам и, выписывая круги между столами, поплёлся к выходу.
Парень проводил его взглядом, помахал рукой, привлекая внимания бармена, и жестом потребовал пива. Получил, отхлебнул и стал наблюдать за интересовавшей его компанией.
В компании Дымохода ругали хозяина заведения.
- Нормальный был жид, сидел где-то бухгалтером, но с тех пор, как стал заправлять этой тошниловкой, ссучился - настоящий живоглот.
- А я вот сейчас ему это дело растолкую - на ком наживаться, а с кем дружить надо. Адам!
Владелец заведения был ещё не старым по виду, но, наверное, немало пережившим человеком. У него было типичная еврейская внешность - внушительный нос и кучерявые, с проседью, волосы; его худые волосатые руки беспрерывно сновали над стойкой, а колючие глаза постоянно держали зал под прицелом и подмечали всё и всех.
- Чего тебе? – откликнулся он со своего места.
- Мир плох.
- А ты пьян.
- Угости ещё.
- Смеёшься, приятель, а тут не до смеха: день-деньской крутишься, а в кассе – мышка плачет. Да и то сказать, публика-то – голь перекатная, самый приличный клиент – ты.
- Вот видишь - с тебя причитается.
- Запиши на мой счёт.
- Я знаю, о чём ты мечтаешь, Адам.
- Просвети.
- О пятизвёздочной ночнушке где-нибудь у моря в Израиле.
- Может и так.
- Не патриот ты, Адам - не любишь ты наш город, наш народ, морда у тебя прохиндейская… и вообще, давно ты её не штопал у костоправа.
- Давно, Яша, давно, – усмехнулся Адам. - С того самого дня, как Николай Аркадьевич стал Смотрящим за городом и навёл порядок в этом захолустье.
Упоминание о Хозяине пришлось не по вкусу всей компании - Дымоход скривился, Мустафа передёрнул плечами, Чинарик испуганно оглянулся и втянул голову. Лишь Кондрат, усмехнувшись, покачал головой.
Чёрт возьми! – громко сказал Мустафа, после продолжительного молчания за столом честной компании. – Этого жида давно следовало бы проучить.

- Что? – Мустафа не замедлил с ответом, и от его затрещины Чинарик ткнулся носом в тарелку с селёдочными останками, приправленными окурками.
Он так и подскочил - с рыбьей костью во лбу и с прилипшим к подбородку окурком, вооружившись пустой бутылкой, бросился на верзилу. Но тот, даже не оторвав седалища от стула, завернул нападавшему руку, обезоружил и принялся душить, примостив буйную голову у себя на коленях. Чинарик хрипел и брыкался тощим телом, выпучив глаза.
- Совсем обалдели, - сказал Дымоход, устраиваясь поудобнее, наблюдая за дерущимися.
Наверное, Чинарик отдал бы концы в лапах рассвирепевшего татарина, но провидение в облике незнакомого спортивного парня вмешалось в потасовку и спасла ему жизнь.
- Ну-ка, отпустил его.
- Что? – Мустафа от изумления разжал пальцы, и Чинарик свалился на пол, завертелся ужом, закашлялся, вцепившись в своё горло. – Что ты сказал?
- Кто ты, дружок? – спросил Дымоход.
- Я – Гарик, - парень сел на стул Чинарика и кивнул на него, уже стоящего на коленях и блеющего через рот и ноздри. – Кент вот этого бедолаги. Мы с ним в одном почтовом ящике парились.
- Значит, откинулся? С освобожденьицем! За это следовало бы выпить, - Дымоход пошарил взглядом по столу. – Может, угостишь?
Гарик достал пухлый бумажник, раскрыл.
- Кто бы мог подумать - парень с зоны и при бабках. Эй, Адам! – Дымоход помахал рукой. – Убери здесь всё да накрой по новой - мы платим.
Мустафа ногой придвинул свободный стул от соседнего столика, поднял за шиворот и усадил полуживого Чинарика:
- Садись, брюнет крашеный, и кента своего благодари. Слышь, брат, продаю эту тварь за пару масеньких.
- Идёт, - Гарик кивнул головой и подошедшему Адаму. – Литр белой, на всех пива и закуски.
- Ха! – Дымоход оживился, хлопнул в ладоши и потёр их. – Заседание продолжается.
Безучастным оставался лишь Кондрат, однако, принимая поднесённое пиво, буркнул:
- Дикий Запад.
Разлили водку, чокнулись, выпили. Немного оживший Чинарик заявил, глядя на своего спасителя:
- Я тебя не знаю.
- Не важно, - усмехнулся Гарик. – В Калачовке парился?
- Ну.
- А я вчера оттуда, привет тебе привёз, от Боба покойного.
Чинарик поёжился и беспокойно заёрзал на стуле.
- От Боба, не от Боба…, - рассуждал Дымоход. – Мир как тесен - всегда найдётся хороший человек, готовый угостить правильных пацанов.
- Ну, вот и хорошо, - Гарик поднялся. - Вы тут угощайтесь, а нам пора. Пойдём?
Испуганный взгляд Чинарика забегал по лицам, даже отыскал Адама за стойкой, а одурманенный мозг лихорадочно работал, соображая, что безопасней - уйти с незнакомцем или остаться с друзьями, вдруг ставшими такими не дружелюбными.
- Иди, иди, - сказал Мустафа. – Братан тебя честно выкупил, а то б головёшку я тебе завернул.
Дымоход развёл руками с видом – «а что поделаешь?».
Кондрат буркнул, мотнув головой:
- Дикий Запад.